Здесь выдают
ставки
ставки
максим
/
Лорка. НЕВЕРНАЯ ЖЕНА. И в полночь на край долины увел я жену чужую, а думал — она невинна... То было ...

Лорка. НЕВЕРНАЯ ЖЕНА.
И в полночь на край долины
увел я жену чужую,
а думал — она невинна...
То было ночью Сант-Яго,
и, словно сговору рады,
в округе огни погасли
и замерцали цикады.
Я сонных грудей коснулся,
последний проулок минув,
и жарко они раскрылись
кистями ночных жасминов.
А юбка, шурша крахмалом,
в ушах звенела, дрожала,
как полог тугого шелка
под сталью пяти кинжалов.
Врастая в безлунный сумрак,
ворчали деревья глухо,
и дальним собачьим лаем
за нами гналась округа...
За ежевикою сонной
у тростникового плеса
я в белый песок впечатал
ее смоляные косы.
Я сдернул шелковый галстук.
Она наряд разбросала.
Я снял ремень с кобурою,
она — четыре корсажа.
Была нежна ее кожа —
нежнее кожи улиток,
светлее росы на стеклах,
молочной луной залитых.
Испуганно бедра бились,
как пойманные форели,
то лунным холодом стыли,
то белым огнем горели.
И лучшей в мире дорогой
до первой утренней птицы
меня этой ночью мчала
атласная кобылица...
Об остальном как мужчине
мне говорить не пристало,
и я повторять не стану
слова, что она шептала.
В песчинках и поцелуях
она ушла на рассвете.
Кинжалы трефовых лилий
вдогонку рубили ветер.
Я вел себя так, как должно,
цыган до смертного часа:
я дал ей кольцо на память
и больше не стал встречаться,
помня обман той ночи
у края речной долины, —
она ведь была замужней,
а мне клялась, что невинна.
И в полночь на край долины
увел я жену чужую,
а думал — она невинна...
То было ночью Сант-Яго,
и, словно сговору рады,
в округе огни погасли
и замерцали цикады.
Я сонных грудей коснулся,
последний проулок минув,
и жарко они раскрылись
кистями ночных жасминов.
А юбка, шурша крахмалом,
в ушах звенела, дрожала,
как полог тугого шелка
под сталью пяти кинжалов.
Врастая в безлунный сумрак,
ворчали деревья глухо,
и дальним собачьим лаем
за нами гналась округа...
За ежевикою сонной
у тростникового плеса
я в белый песок впечатал
ее смоляные косы.
Я сдернул шелковый галстук.
Она наряд разбросала.
Я снял ремень с кобурою,
она — четыре корсажа.
Была нежна ее кожа —
нежнее кожи улиток,
светлее росы на стеклах,
молочной луной залитых.
Испуганно бедра бились,
как пойманные форели,
то лунным холодом стыли,
то белым огнем горели.
И лучшей в мире дорогой
до первой утренней птицы
меня этой ночью мчала
атласная кобылица...
Об остальном как мужчине
мне говорить не пристало,
и я повторять не стану
слова, что она шептала.
В песчинках и поцелуях
она ушла на рассвете.
Кинжалы трефовых лилий
вдогонку рубили ветер.
Я вел себя так, как должно,
цыган до смертного часа:
я дал ей кольцо на память
и больше не стал встречаться,
помня обман той ночи
у края речной долины, —
она ведь была замужней,
а мне клялась, что невинна.
Обет любви постелью был разрушен-
Явилась ночью сводница луна...
А я тебя со злой ухмылкой слушал.
Ты проклинала новую любовь,
Что принесла мученья женской страсти -
Не находил я для упрёков слов,
Ведь сам не раз страдал от злой напасти.
Грешил и я не дважды - двадцать раз,
Но упрекнуть не смог тебя в измене.
Виновен в том, что клялся я подчас
И слепо в преданность любимой верил:
Жена моя прекрасна и чиста!
И оказался в образе шута.