
Зеркальное отражение и двойное «я»
Персонажи в произведениях Замятина часто сталкиваются с зеркальными
отражениями в буквальном или метафорическом смысле. Когда персонаж
(например, Мартин Мартиныч в «Пещере») находится в психологической борьбе,
появляются двойники с разными точками зрения. Когда персонаж (например,
Афимья в «Чреве») переживает экстремальные события, двойники появляются
как участник и сторонний наблюдатель. Когда один персонаж объективирует
другого (например, князь и Глафира в «Алатыре»), последний также существует
в сознании первого в виде своего двойника, отличного от него/нее в реальности.
Примером такого двойного «я» служит Софья в повести «Наводнение».
Весь процесс убийства Ганьки сопровождается расставанием и соединением
Софьи с самой собой.
В качестве примера возьмем начальный эпизод: «Софья увидела глазами,
что держит топор в руке. “Господи, Господи, что ж это я?” — отчаянно крикнула
внутри одна Софья, а другая в ту же секунду обухом топора ударила Ганьку в
висок, в челку». Условно говоря, далее ее сознание время от времени
соединяется с глазами и покидает ее руки, которые непрерывно двигаются, а при
отсутствии сознания именно ее подсознание заставляет ее продолжать
действовать.
С реалистичной точки зрения, такое изображение психического
состояния во время преступления очень точно отражает человеческую психику
в экстремальных ситуациях. С другой стороны, В. Шмид видит в этом
подсознании, а также в смерти и рождении, «своеобразную мифическую
логику».
Нетрудно заметить, что фрагментарное представление процесс
преступления сопровождается относительно четким повествованием о
Смоленском поле, и существует явное совпадение между этим фрагментом
реальности и сном Софии в начале романа. По мнению Шмида, «имеющиеся в
сновидении более или менее прямые предвосхищения будущего действия
указывают на то, что поступки Софьи, прежде чем они
реалистически-психологическим образом мотивируются ревностью, даже
прежде чем жертва убийства входит в поле зрения, уже предопределены. Таким
образом, дело не в том, что ревность к молодой девушке — согласно с
реалистическими правилами психологической мотивировки — вызвала мысль
об убийстве. Наоборот, поступок, требуемый жизнью в целях ее сохранения, с
самого начала предопределен. Убийца ищет себе только объект и
мотивировку»127.
Мифическая интерпретация, несомненно, придает «двойнику» еще один
глубокий смысл в дополнение к реально-психологическому значению.
2.3. Сюжетная функция пейзажа и описания обстановки
Замятин в теоретической трактовке подчеркивает эффективность пейзажа
и описания обстановки как приема «интермедии», что мы уже рассматривали в
первой главе. В этом параграфе мы рассмотрим способы функционирования
пейзажа как приема на конкретных примерах.
Пейзаж как звено сюжетной композиции.
Наиболее распространенный случай — использование пейзажа в качестве
прелюдии к событию или атмосфере.
Персонажи в произведениях Замятина часто сталкиваются с зеркальными
отражениями в буквальном или метафорическом смысле. Когда персонаж
(например, Мартин Мартиныч в «Пещере») находится в психологической борьбе,
появляются двойники с разными точками зрения. Когда персонаж (например,
Афимья в «Чреве») переживает экстремальные события, двойники появляются
как участник и сторонний наблюдатель. Когда один персонаж объективирует
другого (например, князь и Глафира в «Алатыре»), последний также существует
в сознании первого в виде своего двойника, отличного от него/нее в реальности.
Примером такого двойного «я» служит Софья в повести «Наводнение».
Весь процесс убийства Ганьки сопровождается расставанием и соединением
Софьи с самой собой.
В качестве примера возьмем начальный эпизод: «Софья увидела глазами,
что держит топор в руке. “Господи, Господи, что ж это я?” — отчаянно крикнула
внутри одна Софья, а другая в ту же секунду обухом топора ударила Ганьку в
висок, в челку». Условно говоря, далее ее сознание время от времени
соединяется с глазами и покидает ее руки, которые непрерывно двигаются, а при
отсутствии сознания именно ее подсознание заставляет ее продолжать
действовать.
С реалистичной точки зрения, такое изображение психического
состояния во время преступления очень точно отражает человеческую психику
в экстремальных ситуациях. С другой стороны, В. Шмид видит в этом
подсознании, а также в смерти и рождении, «своеобразную мифическую
логику».
Нетрудно заметить, что фрагментарное представление процесс
преступления сопровождается относительно четким повествованием о
Смоленском поле, и существует явное совпадение между этим фрагментом
реальности и сном Софии в начале романа. По мнению Шмида, «имеющиеся в
сновидении более или менее прямые предвосхищения будущего действия
указывают на то, что поступки Софьи, прежде чем они
реалистически-психологическим образом мотивируются ревностью, даже
прежде чем жертва убийства входит в поле зрения, уже предопределены. Таким
образом, дело не в том, что ревность к молодой девушке — согласно с
реалистическими правилами психологической мотивировки — вызвала мысль
об убийстве. Наоборот, поступок, требуемый жизнью в целях ее сохранения, с
самого начала предопределен. Убийца ищет себе только объект и
мотивировку»127.
Мифическая интерпретация, несомненно, придает «двойнику» еще один
глубокий смысл в дополнение к реально-психологическому значению.
2.3. Сюжетная функция пейзажа и описания обстановки
Замятин в теоретической трактовке подчеркивает эффективность пейзажа
и описания обстановки как приема «интермедии», что мы уже рассматривали в
первой главе. В этом параграфе мы рассмотрим способы функционирования
пейзажа как приема на конкретных примерах.
Пейзаж как звено сюжетной композиции.
Наиболее распространенный случай — использование пейзажа в качестве
прелюдии к событию или атмосфере.

ВАН Хунюань.
«Живопись» в прозе Е. И. Замятина: теория и практика.
Санкт-Петербургский государственный университет.
«Живопись» в прозе Е. И. Замятина: теория и практика.
Санкт-Петербургский государственный университет.
Е. Замятина «Наводнение». С. 682.