Аквамарин
/
Этот пост не для всех. Если ты случайно сюда зашёл — пролистывай. Если ты не знаешь, что значит ...

Этот пост не для всех. Если ты случайно сюда зашёл — пролистывай. Если ты не знаешь, что значит "быть своим" — тебе сюда нельзя. Если ты свой — читай. Остальные — не лезьте. У меня всё...
_____________________________________________________________
Салют, чушпанчики!
Решил не тянуть кота за хвост и вернуться к постам про зверей. Да, был перерыв — но ничего, пока эти скуфы играют в "Святых", я доделаю своё. Надо закрыть цикл по зверюгам, чтобы потом уже с чистой душой влиться в основной движ. Без лишней воды. Погнали к делу — следующий зверь на очереди...
Сегодня на очереди: Белая крыса по кличке Рудо. Чистая, как смерть в хирургическом свете.
И да, все долгие годы были уверены, что Рудо — это “он”: по повадкам, по походке, по характеру, по тому, как она сидела у операционного стола Геннадия Варламовича, будто готовилась ассистировать, как в лучшей медицинской школе, а не грызть провода и разносить заразу. Никто даже не сомневался, и имя прилипло намертво — короткое, резкое, будто по металлу ногтем: Рудо. Но реальность, как всегда, решила, что будет по-другому: однажды, в полной тишине, среди пробирок, холодного света и запаха фенола, крыса просто взяла и родила — целый выводок. Только тогда, в этот день, спустя годы совместной жизни с Олимпийским, стало понятно: это никакой не “он”. Это девочка. Самка. Мать. Но к имени никто и не притронулся — потому что оно стало не просто прозвищем, а чем-то вроде шрама, истории, которую не переписывают. Осталась Рудо. Осталась прежней. Просто теперь — со сюрпризом.
Рудо — это не "домашний питомец", это не мышь для шоу и не зверёк в клетке — это правая рука старика, которого называют Олимпийским, восьмидесятидевятилетнего некротехника, живущего на грани вымысла и анатомии, в здании, где официально давно уже никто не числится, но по факту происходит больше, чем в любом живом доме. Этот дом — морг, настоящий, ледяной, сырой, местами заброшенный, местами обжитый до мелочей, с запахом, который въелся в бетон, и с тишиной, которая дышит в затылок даже тем, у кого спина ко входу. И да, всё, что там происходит — вне всяких ведомостей, планов, графиков и здравого смысла. Олимпийский — человек с большим прошлым, без будущего и с таким настоящим, что рядом с ним даже смерть начинает вести себя скромно. Он почти не разговаривает с людьми, потому что людям нельзя доверять, а сам давно уже научился слышать ответы от тел, которые никто не спрашивал. Его мир — это реактивы, стальные инструменты, колбы, сосуды, заспиртованные органы и аккуратные записи от руки. Он не сумасшедший. Он точный. Он не злой. Он равнодушный. Он не странный. Он просто перестал притворяться, будто живёт, как все. И вот в этот идеальный баланс холода, трупного света и ритуала вваливается она — Олимпиада, семнадцатилетняя зашуганная блондинка с голубыми глазами. Откуда она взялась — почти никто толком не знает. Сам Олимпийский называет её "внучкой", но это звучит не как родство, а как вынужденная юридическая формулировка, чтобы не пришлось объяснять остальное. Она появилась внезапно у него около трёх лет назад. Рудо пережившая больше, чем некоторые поколения людей, с носом, который чувствует химию и ложь на расстоянии пульса, почему-то сразу прилипла к Олимпиаде. Не в смысле «питомец-хозяин», не в смысле «младший-старший». Скорее как охранник к объекту: незаметный, цепкий, готовый вцепиться в горло, если кто-то подойдёт слишком близко. Рудо не любит всех подряд. Вообще-то, она почти всех не любит. Может сожрать провод, может сожрать палец. Она молчит, но её молчание не пустое — оно как диагноз. Но Олимпиаду она обнюхала один раз и с тех пор считает своей. Ходит за ней, спит рядом, лезет на плечо, когда та боится. Иногда, когда Олимпиада плачет — тихо, в уголке, чтобы не слышал старик — Рудо подползает, садится рядом и смотрит. Ничего не делает, иногда попискивает, как будто напоминает: ты не одна. Тебя видят. Тебя не бросят. И если что — я откушу ему нос. Или ухо. Или горло.
ОТКУДА ПОЯВИЛАСЬ РУДО?
Девять лет назад в подвалах морга, где царил холод, и стены хранили столько тайн, что любая библиотека могла бы только завидовать, поселился один парень. Его звали по-разному — у него было слишком много имён, чтобы одно прижилось. Для Олимпийского он был просто «мальчишка». Молодой, подтянутый, с глазами, в которых страх смешивался с какой-то чистой, почти наивной жаждой жить. Парень был не то чтобы преступник, не то чтобы святой — таких называют «по касательной зацепило»: не туда пошёл, не туда полез, не с тем связался, не вовремя оказался в чужом телефоне или камере наблюдения, и всё — машина системы начинает вращаться, а ты уже не человек, а “элемент”, “подозреваемый”, “объект слежки”, "убийца" или кто похуже...
Морг стал его укрытием. Там, где смерть была не врагом, а фоном. Где за стенами гнили кости, но внутри находился порядок, почти монашеский. Олимпийский не задавал лишних вопросов. Он принимал тех, кто нуждался в тени. Но у него был свой кодекс: ты живёшь здесь — ты слушаешь. Ты не лезешь в химикаты без спроса. Ты не дёргаешь провода. Ты не мешаешь мёртвым.
Парень помогал. Иногда вытирал столы, иногда ассистировал, когда у Олимпийского была какая-то из его тихих, безумных операций — не на живых, нет, — но в них было больше жизни, чем во всей медицине снаружи. Но с каждым днём становилось видно: парень не спит. Он боялся. Его накрывало. Паника, бессонница, паранойя. Он просыпался от шорохов, трясся от каждого скрипа двери, сжимал руки, будто что-то держал, чего больше не было. Тогда Олимпийский — не сразу, через какое-то время — дал ему викодин, оксикодон. Не как нарк0.тик. Как жест. Как временный щит. Мол, спи. Спи, если можешь. Он давал, когда парень не справлялся. Когда глаза становились стеклянными, а дыхание сбивалось. Но потом заметил — флакон стал пустеть быстрее, чем должен был. Без его ведома, парень начал брать. Незаметно. По чуть-чуть.
И вот однажды тот вернулся не один... В руках у него была белая крыса. Маленькая, окровавленная, с отбитыми лапами и разорванным боком. Он держал её, как младенца, и смотрел на Олимпийского, как на последнюю надежду. Не умоляя. Просто молча, с тем особым взглядом, который умеют делать только люди, для которых всё — край. Олимпийский не задавал вопросов. Он просто взял крысу, вымыл, обработал, зашил, сделал всё, что делает с телами, чтобы они не развалились — но на этот раз не чтобы умерла красиво, а чтобы жила. Это было почти ритуально. И именно в ту ночь, пока он занимался крысой, он заметил: аптечка пуста. Почти досуха. Тогда он вышел из процедурной, подошёл к парню, который в это время сидел в углу, нервно тряс ногу, будто слушал музыку, которой не было. Олимпийский не кричал. Он просто говорил. Его голос был ровным, как скальпель: «Либо ты прекращаешь, либо уходи. Я не давал тебе, чтобы ты превращался в гниду. Я давал, потому что ты задыхался. Я не пускаю сюда торчков. Это не притон. Это храм.» Парень, будто осознал. Сказал, что завяжет. Сказал, что крыса всё изменила. Что теперь он не один. Что теперь он будет бороться. А наутро исчез. Просто ушёл. Прошёл день. Второй. Неделя. Олимпийский ждал. Он не признавался даже себе, но ждал. Ждал, как ждут письма, которое уже никогда не придёт. Ждал, как ждут призрака — не из страха, а чтобы просто убедиться, что не сошёл с ума. А крыса осталась. Выздоравливала. Спала на его столе. Грызла провода. И он назвал её Рудо, от имени Рудольф. Позже в морге появился другой. Его зовут "Марик". Олимпийский называет его Кошмаром. Парень молчаливый, как тень, с зелёными глазами, в которых то светятся молнии, то гаснут все звёзды. Он приходит не всегда. Иногда внезапно. Иногда через месяц. Иногда с новыми ранами. Иногда — почти без дыхания. Он не говорит, откуда. Он не жалуется. Он просто садится на пол в углу морга, опирается спиной о кафель и молчит, пока его не накрывает. А потом — рыдает. Не как ребёнок. Не как слабак. Как тот, кто помнит, каково это — умереть, но не умереть до конца. Олимпийский сначала матерится, швыряется ампулами, говорит, что у него не притон, не нарколожка, не психбольница. А потом всё равно достаёт шприц, выкатывает дозу и говорит: «На. Только не реви возле трупов. Они тебе не психологи». И уходит, делая вид, что ему плевать. Хотя не плевать. Никогда не было плевать. Просто маска стала лицом, а лицо — слишком старое, чтобы плакать. А Рудо — она тянется к Кошмару. Лезет к нему, садится на плечо, пищит, когда он плачет...
ТОП-10 ЕЩЁ ЗАБАВНЫХ И ОЗНАКОМИТЕЛЬНЫХ ФАКТОВ О РУДО:
1. Рудо знает алфавит. На трёх языках: Латиница, кириллица, греческий технический. Она не читает вслух, но при виде надписей фиксируется, останавливается, анализирует.
2. Рудо умеет писать: Один коготь слегка длиннее — «рабочий». Она выводит символы на запотевшем стекле, на поверхности из пыли, на краях холодных столов, макая свою лапку в чернила. Криво, по-детски, но читаемо.
3. Рудо — гурман в своём стиле: Она игнорирует всю стандартную крысиную кормёжку, зато обожает специфическое: сушёную клюкву, ломтики копчёной моркови, мятные капли (но только зелёные), и странным образом — витамин D3 в желатиновой оболочке и гематоген. Любимая еда — крошки от тёплого булгура с куркумой. Никакой связи с её происхождением не обнаружено, но, возможно, это что-то личное.
4. У неё своя логика хранения: В лаборатории есть места, где она прячет мелочи: пробки от ампул, металлические шарики, кусочки изоленты, застёжки. Ничего беспорядочного — всё аккуратно. Система известна только ей. Возможно, она собирает что-то.
5. Рудо обожает залезать за воротник или в карманы Кошмара, особенно когда тот приходит переночевать на полу морга, или когда тому одиноко и больно на душе. Она это чувствует.
6. Она никогда не спит, когда кто-то в морге плачет: Кошмар подтвердил: в моменты его срывов, когда он думал, что один, Рудо садилась рядом — будто охраняла. Он однажды проверил: она была с ним всё это время. Не ела, не шевелилась, не спала.
7. Она боится огурцов: Неважно — свежий или солёный. Если рядом кладут огурец — Рудо делает резкий разворот и уходит. Один раз она прыгнула с высоты почти метра, лишь бы не приближаться. Теорий много. Ни одна не подтверждена.
8. Рудо любит классическую музыку. Особенно «Лебединое озеро»: Когда в лаборатории случайно включили старую кассету с записью Чайковского, Рудо села, вытянув лапки вперёд, и замерла. Всё произведение — ни звука, ни движения. С тех пор, если играет «Лебединое» — она всегда рядом.
9. Рудо дружит с пауком по прозвищу Мори: Он плетёт паутину прямо над её укрытием в углу морга. Они словно делают друг другу невидимую компанию, и ни разу не было ссор или попыток съесть друг друга.
10. Иногда Рудо приносит засохшие или мёртвые цветы Олимпийскому: Откуда — неизвестно. В морге цветов не бывает. Но в определённые дни — особенно после тяжёлых, странных, неспокойных ночей — он находит у себя на столе сухую головку маргаритки, полусломанную ветку лаванды, крошечный мёртвый василёк. Как будто она пытается ему о ком-то или о чём-то напомнить.
Грустноватый пост какой-то вышел... Вот я и познакомил вас с этой крысой лабораторной. Она не просто зверёк — она хранитель, ассистент. Она — свидетель чужих боли и утрат, единственный, кто не ушёл, когда ушёл тот, кто её принёс. Кошмар — человек, который видел смерть не раз, но так и не смог умереть до конца. Его раны не лечит никто, кроме ледяного тишины морга и инъекций, что дают короткую передышку от боли. Предательство, что когда-то разорвало его на части, оставило шрам глубже, чем любой нож. Рудо — верная хранительница этого безмолвного страдания. Она не может исцелить его, не может вернуть утраченное доверие или стереть предательство, но она охраняет Кошмара в мире, где каждый шаг — борьба с призраками прошлого. И, может быть, именно в этом — самая горькая правда: иногда верность не спасает от одиночества, а боль и предательство становятся постоянными спутниками, с которыми просто учишься жить.
— В А Ш А К В А М А Р И Н БЫЛ ЗДЕСЬ
*MISSION COMPLETE: RESPECT +*
*NEW LOCATIONS AND CHARACTERS UNLOCK.*
_____________________________________________________________
Салют, чушпанчики!
Решил не тянуть кота за хвост и вернуться к постам про зверей. Да, был перерыв — но ничего, пока эти скуфы играют в "Святых", я доделаю своё. Надо закрыть цикл по зверюгам, чтобы потом уже с чистой душой влиться в основной движ. Без лишней воды. Погнали к делу — следующий зверь на очереди...
Сегодня на очереди: Белая крыса по кличке Рудо. Чистая, как смерть в хирургическом свете.
И да, все долгие годы были уверены, что Рудо — это “он”: по повадкам, по походке, по характеру, по тому, как она сидела у операционного стола Геннадия Варламовича, будто готовилась ассистировать, как в лучшей медицинской школе, а не грызть провода и разносить заразу. Никто даже не сомневался, и имя прилипло намертво — короткое, резкое, будто по металлу ногтем: Рудо. Но реальность, как всегда, решила, что будет по-другому: однажды, в полной тишине, среди пробирок, холодного света и запаха фенола, крыса просто взяла и родила — целый выводок. Только тогда, в этот день, спустя годы совместной жизни с Олимпийским, стало понятно: это никакой не “он”. Это девочка. Самка. Мать. Но к имени никто и не притронулся — потому что оно стало не просто прозвищем, а чем-то вроде шрама, истории, которую не переписывают. Осталась Рудо. Осталась прежней. Просто теперь — со сюрпризом.
Рудо — это не "домашний питомец", это не мышь для шоу и не зверёк в клетке — это правая рука старика, которого называют Олимпийским, восьмидесятидевятилетнего некротехника, живущего на грани вымысла и анатомии, в здании, где официально давно уже никто не числится, но по факту происходит больше, чем в любом живом доме. Этот дом — морг, настоящий, ледяной, сырой, местами заброшенный, местами обжитый до мелочей, с запахом, который въелся в бетон, и с тишиной, которая дышит в затылок даже тем, у кого спина ко входу. И да, всё, что там происходит — вне всяких ведомостей, планов, графиков и здравого смысла. Олимпийский — человек с большим прошлым, без будущего и с таким настоящим, что рядом с ним даже смерть начинает вести себя скромно. Он почти не разговаривает с людьми, потому что людям нельзя доверять, а сам давно уже научился слышать ответы от тел, которые никто не спрашивал. Его мир — это реактивы, стальные инструменты, колбы, сосуды, заспиртованные органы и аккуратные записи от руки. Он не сумасшедший. Он точный. Он не злой. Он равнодушный. Он не странный. Он просто перестал притворяться, будто живёт, как все. И вот в этот идеальный баланс холода, трупного света и ритуала вваливается она — Олимпиада, семнадцатилетняя зашуганная блондинка с голубыми глазами. Откуда она взялась — почти никто толком не знает. Сам Олимпийский называет её "внучкой", но это звучит не как родство, а как вынужденная юридическая формулировка, чтобы не пришлось объяснять остальное. Она появилась внезапно у него около трёх лет назад. Рудо пережившая больше, чем некоторые поколения людей, с носом, который чувствует химию и ложь на расстоянии пульса, почему-то сразу прилипла к Олимпиаде. Не в смысле «питомец-хозяин», не в смысле «младший-старший». Скорее как охранник к объекту: незаметный, цепкий, готовый вцепиться в горло, если кто-то подойдёт слишком близко. Рудо не любит всех подряд. Вообще-то, она почти всех не любит. Может сожрать провод, может сожрать палец. Она молчит, но её молчание не пустое — оно как диагноз. Но Олимпиаду она обнюхала один раз и с тех пор считает своей. Ходит за ней, спит рядом, лезет на плечо, когда та боится. Иногда, когда Олимпиада плачет — тихо, в уголке, чтобы не слышал старик — Рудо подползает, садится рядом и смотрит. Ничего не делает, иногда попискивает, как будто напоминает: ты не одна. Тебя видят. Тебя не бросят. И если что — я откушу ему нос. Или ухо. Или горло.
ОТКУДА ПОЯВИЛАСЬ РУДО?
Девять лет назад в подвалах морга, где царил холод, и стены хранили столько тайн, что любая библиотека могла бы только завидовать, поселился один парень. Его звали по-разному — у него было слишком много имён, чтобы одно прижилось. Для Олимпийского он был просто «мальчишка». Молодой, подтянутый, с глазами, в которых страх смешивался с какой-то чистой, почти наивной жаждой жить. Парень был не то чтобы преступник, не то чтобы святой — таких называют «по касательной зацепило»: не туда пошёл, не туда полез, не с тем связался, не вовремя оказался в чужом телефоне или камере наблюдения, и всё — машина системы начинает вращаться, а ты уже не человек, а “элемент”, “подозреваемый”, “объект слежки”, "убийца" или кто похуже...
Морг стал его укрытием. Там, где смерть была не врагом, а фоном. Где за стенами гнили кости, но внутри находился порядок, почти монашеский. Олимпийский не задавал лишних вопросов. Он принимал тех, кто нуждался в тени. Но у него был свой кодекс: ты живёшь здесь — ты слушаешь. Ты не лезешь в химикаты без спроса. Ты не дёргаешь провода. Ты не мешаешь мёртвым.
Парень помогал. Иногда вытирал столы, иногда ассистировал, когда у Олимпийского была какая-то из его тихих, безумных операций — не на живых, нет, — но в них было больше жизни, чем во всей медицине снаружи. Но с каждым днём становилось видно: парень не спит. Он боялся. Его накрывало. Паника, бессонница, паранойя. Он просыпался от шорохов, трясся от каждого скрипа двери, сжимал руки, будто что-то держал, чего больше не было. Тогда Олимпийский — не сразу, через какое-то время — дал ему викодин, оксикодон. Не как нарк0.тик. Как жест. Как временный щит. Мол, спи. Спи, если можешь. Он давал, когда парень не справлялся. Когда глаза становились стеклянными, а дыхание сбивалось. Но потом заметил — флакон стал пустеть быстрее, чем должен был. Без его ведома, парень начал брать. Незаметно. По чуть-чуть.
И вот однажды тот вернулся не один... В руках у него была белая крыса. Маленькая, окровавленная, с отбитыми лапами и разорванным боком. Он держал её, как младенца, и смотрел на Олимпийского, как на последнюю надежду. Не умоляя. Просто молча, с тем особым взглядом, который умеют делать только люди, для которых всё — край. Олимпийский не задавал вопросов. Он просто взял крысу, вымыл, обработал, зашил, сделал всё, что делает с телами, чтобы они не развалились — но на этот раз не чтобы умерла красиво, а чтобы жила. Это было почти ритуально. И именно в ту ночь, пока он занимался крысой, он заметил: аптечка пуста. Почти досуха. Тогда он вышел из процедурной, подошёл к парню, который в это время сидел в углу, нервно тряс ногу, будто слушал музыку, которой не было. Олимпийский не кричал. Он просто говорил. Его голос был ровным, как скальпель: «Либо ты прекращаешь, либо уходи. Я не давал тебе, чтобы ты превращался в гниду. Я давал, потому что ты задыхался. Я не пускаю сюда торчков. Это не притон. Это храм.» Парень, будто осознал. Сказал, что завяжет. Сказал, что крыса всё изменила. Что теперь он не один. Что теперь он будет бороться. А наутро исчез. Просто ушёл. Прошёл день. Второй. Неделя. Олимпийский ждал. Он не признавался даже себе, но ждал. Ждал, как ждут письма, которое уже никогда не придёт. Ждал, как ждут призрака — не из страха, а чтобы просто убедиться, что не сошёл с ума. А крыса осталась. Выздоравливала. Спала на его столе. Грызла провода. И он назвал её Рудо, от имени Рудольф. Позже в морге появился другой. Его зовут "Марик". Олимпийский называет его Кошмаром. Парень молчаливый, как тень, с зелёными глазами, в которых то светятся молнии, то гаснут все звёзды. Он приходит не всегда. Иногда внезапно. Иногда через месяц. Иногда с новыми ранами. Иногда — почти без дыхания. Он не говорит, откуда. Он не жалуется. Он просто садится на пол в углу морга, опирается спиной о кафель и молчит, пока его не накрывает. А потом — рыдает. Не как ребёнок. Не как слабак. Как тот, кто помнит, каково это — умереть, но не умереть до конца. Олимпийский сначала матерится, швыряется ампулами, говорит, что у него не притон, не нарколожка, не психбольница. А потом всё равно достаёт шприц, выкатывает дозу и говорит: «На. Только не реви возле трупов. Они тебе не психологи». И уходит, делая вид, что ему плевать. Хотя не плевать. Никогда не было плевать. Просто маска стала лицом, а лицо — слишком старое, чтобы плакать. А Рудо — она тянется к Кошмару. Лезет к нему, садится на плечо, пищит, когда он плачет...
ТОП-10 ЕЩЁ ЗАБАВНЫХ И ОЗНАКОМИТЕЛЬНЫХ ФАКТОВ О РУДО:
1. Рудо знает алфавит. На трёх языках: Латиница, кириллица, греческий технический. Она не читает вслух, но при виде надписей фиксируется, останавливается, анализирует.
2. Рудо умеет писать: Один коготь слегка длиннее — «рабочий». Она выводит символы на запотевшем стекле, на поверхности из пыли, на краях холодных столов, макая свою лапку в чернила. Криво, по-детски, но читаемо.
3. Рудо — гурман в своём стиле: Она игнорирует всю стандартную крысиную кормёжку, зато обожает специфическое: сушёную клюкву, ломтики копчёной моркови, мятные капли (но только зелёные), и странным образом — витамин D3 в желатиновой оболочке и гематоген. Любимая еда — крошки от тёплого булгура с куркумой. Никакой связи с её происхождением не обнаружено, но, возможно, это что-то личное.
4. У неё своя логика хранения: В лаборатории есть места, где она прячет мелочи: пробки от ампул, металлические шарики, кусочки изоленты, застёжки. Ничего беспорядочного — всё аккуратно. Система известна только ей. Возможно, она собирает что-то.
5. Рудо обожает залезать за воротник или в карманы Кошмара, особенно когда тот приходит переночевать на полу морга, или когда тому одиноко и больно на душе. Она это чувствует.
6. Она никогда не спит, когда кто-то в морге плачет: Кошмар подтвердил: в моменты его срывов, когда он думал, что один, Рудо садилась рядом — будто охраняла. Он однажды проверил: она была с ним всё это время. Не ела, не шевелилась, не спала.
7. Она боится огурцов: Неважно — свежий или солёный. Если рядом кладут огурец — Рудо делает резкий разворот и уходит. Один раз она прыгнула с высоты почти метра, лишь бы не приближаться. Теорий много. Ни одна не подтверждена.
8. Рудо любит классическую музыку. Особенно «Лебединое озеро»: Когда в лаборатории случайно включили старую кассету с записью Чайковского, Рудо села, вытянув лапки вперёд, и замерла. Всё произведение — ни звука, ни движения. С тех пор, если играет «Лебединое» — она всегда рядом.
9. Рудо дружит с пауком по прозвищу Мори: Он плетёт паутину прямо над её укрытием в углу морга. Они словно делают друг другу невидимую компанию, и ни разу не было ссор или попыток съесть друг друга.
10. Иногда Рудо приносит засохшие или мёртвые цветы Олимпийскому: Откуда — неизвестно. В морге цветов не бывает. Но в определённые дни — особенно после тяжёлых, странных, неспокойных ночей — он находит у себя на столе сухую головку маргаритки, полусломанную ветку лаванды, крошечный мёртвый василёк. Как будто она пытается ему о ком-то или о чём-то напомнить.
Грустноватый пост какой-то вышел... Вот я и познакомил вас с этой крысой лабораторной. Она не просто зверёк — она хранитель, ассистент. Она — свидетель чужих боли и утрат, единственный, кто не ушёл, когда ушёл тот, кто её принёс. Кошмар — человек, который видел смерть не раз, но так и не смог умереть до конца. Его раны не лечит никто, кроме ледяного тишины морга и инъекций, что дают короткую передышку от боли. Предательство, что когда-то разорвало его на части, оставило шрам глубже, чем любой нож. Рудо — верная хранительница этого безмолвного страдания. Она не может исцелить его, не может вернуть утраченное доверие или стереть предательство, но она охраняет Кошмара в мире, где каждый шаг — борьба с призраками прошлого. И, может быть, именно в этом — самая горькая правда: иногда верность не спасает от одиночества, а боль и предательство становятся постоянными спутниками, с которыми просто учишься жить.
— В А Ш А К В А М А Р И Н БЫЛ ЗДЕСЬ
*MISSION COMPLETE: RESPECT +*
*NEW LOCATIONS AND CHARACTERS UNLOCK.*
Следующая запись: Этот пост не для зануд, не для левых, не для бабок с их мнением, не для дедов с их прошлым. Если ты ...
Лучшие публикации