Нас выгрузили из старенького грузовичка и завели в блиндаж с низкими потолками. Народу в нем было полно. Отовсюду на нас глазели небритые, усталые лица с равнодушными глазами. В нос ударил резкий запах земли, пота, масла с коптилки и пороха.
– Имя? Фамилия? Звание? – крикнул старшина не глядя на меня, сидя за столом, сколоченным из досок.
– Модест, – назвал я своё имя. – Рядовой Модест Кальчевский!
Присутствующие в блиндаже резко повернулись в мою сторону.
– Из артистов что ли? – старшина отложил карандаш в сторону и с любопытством посмотрел на меня.
– Почему из артистов? – удивился я, – Папа учёный, мама биолог. Я в литературном учился. В честь композитора назвали. Мусоргского.
– Ну, не знаю! Имя у тебя такое! Как у артиста! – развёл руками старшина, – Вечером посмотрим, как ты учился!
Он записал данные в свою тетрадь и крикнул следующего.
Затем нас семерых поставили в шеренгу и объявили перед всем строем:
– Вы зачислены в штрафную роту отдельного штрафного батальона! Враг ещё покуда не разбит! И у вас есть возможность всё исправить! Родина поверила вам и дала попытку искупить вину кровью! А возможно и смертью!
Высокий старшина искренне верил, что говорил. На его скуластом лице отчётливо проявлялись желваки во время каждой паузы и прежде чем сказать, он как будто сначала пережевывал фразу.
– Родина ждёт от вас подвига! Иначе и не могет быть!
– " Не может"! – мне надоело слушать безграмотную речь и я поправил его. Весь строй резко повернулся в мою сторону.
– Что-о-о?! – крикнул мне старшина.
– Так не говорят: «не могет»! Нет такого слова в русском языке...
В строю засмеялись. Старшина чертыхнулся, смачно сплюнул на земляной пол, но быстро согласился.
– Иначе не может быть! – повторил он свою же фразу, делая акцент на слове " может", – И не потому, что Родина нуждается в вас и в ваших подвигах! Нет! Подвиг прежде всего нужон вам самим для полного понимания, что вы есть, так называемые, советские люди и бойцы Красной армии!
В целом, за небольшим казусом с моим вмешательством, старшина был доволен своей речью. Пополнение привозили часто. Текст был отрепетирован и не менялся на протяжении долгого времени.
– И последнее! Оставление части будет признано как дезертирство! За неподчинение и мародёрство – расстрел на месте! Без суда и следствия! К каждому из новеньких будет приставлен кто-нибудь из старослужащих!
Старшина посмотрел в список и громко выкрикнул попарно имена:
– Маштаков к Панину! Кальчевский к Хромову, Исаев к Петрову..
– Строй! Вольно! Р-р-разойдись! Рядовой, как там тебя, который артист, подойти ко мне! – скомандовал он.
Когда все разошлись, я подошёл в ожидании самого худшего. Но он кинул мне обрывок бумаги.
– Какие ещё были ошибки? Пиши..
После я спросил старшину, где мне найти Хромова, своего напарника.
– Хромов.. – задумался он, но быстро нашелся и указал на плечистого, крепкого парня,-Хромов- то. Мародёр. Вон тот, рослый, со шрамом на лице.
Мне показалось, что «мародёр» больше прозвучало как прозвище, чем как статус осуждённого.
Хромов молча поздоровался со мной, когда я подошёл к нему.
– Саша, – протянул он большую ладонь, не глядя на меня.
Мне не терпелось порасспросить о войне, о новой для меня роте, о нем самом.
– Почему тебя назвали "мародером"?
Парень уже отвернулся, но на секунду замер и внимательно поглядел на меня.
– Тяжело тебе придется, браток! Сюда тоже, за длинный язык направили? – скорее констатировал он, чем спросил, вероятно, намекая на мою излишнюю болтливость.
Хромов был прав. Я не успел повоевать. В своей части мне пришлось заступился за однополчанина, своего одногруппника, и я попал под раздачу.
Вместо покаяния начал отстаивать свою позицию, обвиняя высшее командование, да ещё ударил в запале, такого же молодого, как я, командира, чем усугубил своё положение и, в итоге, оказался здесь, в штрафной роте.
Мой ответ завис в пространстве блиндажа. Хромов потерял ко мне интерес, и я принялся обустраиваться на новом месте. Но вскоре меня позвали.
– Ну, что, артист, зрители собрались!
Я огляделся. Всё с интересом смотрели в мою сторону. Я выдохнул, собираясь с силами и выпалил:
– Мцыри. Лермонтов...
Это произведение мне удавалось особенно хорошо. Я читал его большое количество раз. В школе, в институте, в различных литературных кругах и прекрасно знал, где и в каком месте зрители чутко реагируют на повествование.
Войдя в кураж, я медленно подводил слушателей к самой, на мой взгляд, ключевой сцене – схватки с барсом.
В землянке стало тихо. Присутствующие, затаив дыхание ждали продолжения. Я живо представлял себе картину ночного боя, потому, что знал окончание, в отличие от моих зрителей.
Ко мне он кинулся на грудь;
Но в горло я успел воткнуть
И там два раза повернуть
Мое оружье…
Я изображал то Мцыри, то барса. Я пригибался, размахивал руками, скалил зубы и ворочал зрачками. Взрослые люди смотрели завороженно, совсем как дети.
"Но враг мой стал изнемогать,
Метаться, медленней дышать,
Сдавил меня в последний раз…
Зрачки его недвижных глаз
Блеснули грозно – и потом
Закрылись тихо вечным сном;
Но с торжествующим врагом
Он встретил смерть лицом к лицу,
Как в битве следует бойцу!.."
Когда я закончил, народ зааплодировал и бурно начал обсуждать поэму.
– А говорил, не артист! – уважительно сказал старшина. Он был доволен удавшимся вечером.
Я не стал спорить, хотя и учился на филолога. Артист, так артист..
На следующий день случился бой. Первый в моей жизни.
После усиленной артподготовки, нас бросили на укрепления противника. Немцы не собирались сдавать свои позиции. Зарокотал пулемет, послышались выстрелы и разрывы гранат. Где-то сбоку раздалось «В атаку, сукины дети!», и крикнувший первым рванулся вперед. За ним потянулось мощное громкоголосье множества глоток- "А-а-а-ааа!" Зелёная лавина застиранных гимнастерок двинулась навстречу смерти.
Я вцепился в цевьё винтовки и спотыкаясь на неровной земле, пригибаясь от пуль, тоже побежал вперёд. Когда появились немецкие каски, начал беспорядочно палить в их сторону.
В голове грохотало, но больше от прилившей к вискам крови, чем от разрывов мин. Сердце бешено колотилось и казалось вот-вот вылетит из груди.
Первые ряды, прорвав оборону, уже перешли в рукопашную, орудуя саперными лопатками, молча и сосредоточенно, словно рубили капусту..
Я рванулся к ним. Чья-то рука дернула меня назад и я, потеряв равновесие, упал на землю. И тотчас прозвучали выстрелы. Пули аккуратно легли в то место, где я был всего секунду назад.
– Куда ты, дура?! Это тебе не сцена! Аплодисментов не дождешься!
Хромов смотрел на меня как на больного. Его шрам отчетливо белел на раскрасневшемся лице.
– Спасибо! – выдохнул я, ещё не до конца понимая произошедшего.
– «Спасибо».. Отчитывайся потом за тебя перед старшиной! Куда ты рванул-то? Помереть что ли торопишься?! Еле поспевал за тобой.
Хромов облокотился на стену и короткими очередями укладывал пробегающих мимо фрицев.
– Говорили же – держись за своих старших товарищей!
– Я увидел, что все побежали..
– «Я, я..» Головка от мины,- раздраженно закончил он.
Хромов выдернул чеку и бросил гранату. Раздался взрыв. Бежавшие к нам подпрыгнули и исчезли в пламени. Потом, когда стихло, послышались стоны.
– Мне нельзя умирать! – он придвинулся почти вплотную к моему лицу, – Никак нельзя, понял?!
Я смотрел в его зрачки и быстро закивал головой.
Бой закончился так же внезапно, как и начался. Местами горело и над полем витал дым. Пахло гарью и порохом. Вокруг лежали неподвижные тела, застывшие в неестественных и неудобных позах. Рядом с ними сидели почерневшие бойцы и молча курили папиросы.
Хромов встал, огляделся вокруг, стряхнул землю с песком со своей гимнастерки, потом выбросил окурок и пошел по позициям.
– Пошёл Мародёр трофеи собирать, – сказал кто-то спокойно, провожая его спину.
– Кому война, а кому мать родна.. – устало произнес другой.
Я двинулся за ним.
Хромов ходил между разбросанными телами немцев, явно что-то выискивая. Я брел за ним, не чувствуя реальности. Ком подходил к горлу и сильно тошнило.
Возле одного фашиста он остановился. Носком сапога перевернул труп.
– Офицер! Это хорошо! – обрадовался он, увидев погоны и присел рядом.
– Почему? – спросил я, плохо соображая.
– Резерв бросили! – не обращая на меня внимания, сказал Хромов, – Офицеров много!
Он поднял руку немца и начал снимать часы с запястья. Потом пошарил по карманам и вытащил оттуда зажигалку и портсигар. Внимательно рассмотрел и остался доволен находкой. Через секунду всё исчезло в его солдатском вещмешке.
Закончив с офицерами, Хромов принялся обшаривать немецких солдат. В мешок полетели сигареты, галеты, цепочки.
Он аккуратно разворачивал простреленные, разорванные гранатами тела с запекшейся кровью, и спокойно обыскивал карманы и сумки.
Закончив, Хромов разложил съестные припасы прямо на земле. Откупорил банку с тушёнкой и достал из-за голенища стальную ложку с острозаточенными гранями на конце ручки.
– Извини, браток! Отголоски прошлого! Беспризорное, воровское детство. Не пропадать же добру зазря! Присаживайся, Артист! – пригласил он меня, – Отметим твой первый бой! Жив остался, и то хорошо!
Я не смог долго смотреть на это и отошёл к кустам. Меня вырвало, и я не знал от чего больше: от вида крови, от множества тел, от смерти, сотворившей свою ужасную трапезу, или от хладнокровного мародерства моего опекуна.
Прошло время. Штрафники менялись. Кто-то погибал, искупая вину кровью, кого-то переводили в действующие подразделения. Наши войска продвигались с упорными боями вперёд на Запад.
Старшине дали лейтенанта. Он по-прежнему убеждённо говорил об искуплении вины перед Родиной. Его речь была выверена и безупречна. Ко мне приставляли молодых штрафников.
Я продолжал дружить с Хромовым. Но полоса отчуждения после первого боя всё же пробежала. Мне был неприятен сам факт мародерства, как и многим другим. Да, возможно, мы заслужили эти трофеи, но на душе было противно. Хотя, многим это не мешало пользоваться хорошим портсигаром, курить более качественные немецкие сигареты и есть галеты с тушёнкой.
Однажды Хромову понадобилось в город. Это было вопреки уставу и действующему порядку. Но лейтенант, зная, что тот все равно уйдет, заиграв желваками, уступил, показав на меня:
– С Артистом пойдёшь.
В городе, выяснив у прохожих, где находится рынок, Хромов уверенно направился в его направлении.
Проходя меж скудных рядов, он явно выискивал своим опытным взглядом, только ему одному понятное место. Наконец, после долгих поисков, мы подошли к небольшому прилавку. Перекинувшись на непонятном мне воровском жаргоне парой фраз с жуликоватого вида продавцом, он отдал ему свой увесистый вещмешок.
И придвинувшись поближе, чтобы никто не услышал, уверенно сказал, взявшись за ствол автомата:
– Не вздумай дурить! Найду – убью!
– Обижаете, – Мужичонка развел руками и исчез.
Через некоторое время он появился вновь и передал увесистую пачку мятых денег.
Хромов по-деловому, заламывая каждую купюру, пересчитал их.
– Как в аптеке! – согласился с ним Хромов и не прощаясь, пошёл по рынку.
По дороге он, отсчитав несколько бумажек из стопки, купил большой шмат сала и бутыль самогона. Остановившись возле яркой тётки, он весело подмигнул мне и неожиданно скупил все её леденцы – жёлтые петушки на деревянных палочках.
Я улыбнулся. Было что-то в этом по-детски наивное.
То, что я увидел позже, стало для меня большим откровением. Взрослые мужики, которые отбывали здесь срок за различные преступления, повидавшие смерть, ходили с теми самыми петушками, как малые дети, и радовались им больше, чем самогонке.
А через два дня мы с Хромовым нарвались на засаду.
В пустом и заброшенном доме, меня ударили сбоку чем-то тяжёлым по голове. Всё поплыло перед глазами. Оглушенный, я упал на пол.
Хромов рванулся в мою сторону. Послышались выстрелы, потом взорвалась граната. Немного придя в себя, я увидел, как Хромов борется со здоровенным эсесовцем. Немец, в прошлом явно был борец. Мощными руками, он умело захватывал Хромова, словно в тиски. Хромов крутился, как уж на сковородке, неимоверными движениями выворачиваясь из всех захватов. Два солдата пыхтели, сопели, возясь на грязном полу. Я силился встать. Голова гудела и кружилась. Из раны сочилась кровь, заливая глаза. Подобрав автомат, я на коленях пополз к ним.
Немцу удалось захватить Хромова сзади. Одной рукой он держал его руки, другой, обхватив за шею, душил.
Я полз к ним и видел лица обоих. Они также оба смотрели на меня. Хромов скалился, задыхаясь и судорожно ловил ртом воздух.
Неожиданно, он изловчился, свободной рукой стремительно скользнул в голенище своего сапога и через мгновение быстрым ударом вонзил острым концом ложки немцу в горло, под подбородок. Эсесовец ослабил хватку. Из раны, на голову Хромова хлынула кровь.
Хромов выдернул ложку, быстро сунул ещё раз в горло и провернул её там несколько раз.
Немец захрипел, отпустил соперника и встал на четвереньки, опершись руками об пол.
Хромов быстро вскочил, выдернул у меня автомат и полоснул очередью по эсесовцу.
– Как там у тебя было – " И в горло я успел воткнуть и там три раза провернуть свое оружие?"
Он надсадно засмеялся. На его гимнастерке, чуть выше пояса, проступило большое красное пятно. Немец успел ножом поранить Хромова. Он зажал рану руками, но кровь продолжала сочиться сквозь пальцы.
До своих Хромова я не дотащил. Он умер у меня на руках.
– Нельзя было мне умирать. Никак нельзя..
Он сильно сжал мою руку и что-то хотел ещё сказать, но отвернулся. Рука ослабла и я прижал его к себе.
***
– Это тебе! – лейтенант протянул мне знакомый вещмешок, – Детдомовский он. Никого не было у него.
Я развязал узел и начал выкладывать нехитрый скарб погибшего друга.
На стол легли куски мыла, запасной ремень, зажигалка, два портсигара и стопка треугольных писем, перетянутая тесемкой.
Я взял одно из них. На обратном адресе была указана Кострома, улица, номер дома. Я развернул и увидел ровные красивые буквы, явно написанные женской рукой:
Наш дорогой, Сашенька!
Спасибо тебе большое, что помнишь о нас!
Мы живём хорошо! Твои переводы очень спасают нас! Правда, на деньги сейчас мало, что можно купить. Всё больше на обмен. Но все-таки, мы смогли на них приобрести дрова и уголь! Если ты помнишь, для нас это спасение..
Дальше в письме адресат отчитывался, что удалось еще купить на эти деньги. Потом был подробный рассказ о жизни питомцев детдома. В конце письма стояло сорок детских корявых подписей... или больше. У меня не хватило сил сосчитать.
Я читал и беззвучно плакал над этими письмами. Мои слёзы капали на чернила, оставляя разводы на них.
***
Почтальонша тетя Глаша, пожилая женщина, постучала в калитку большого двора, в центре которого располагался двухэтажный дом. Не дождавшись, она смело толкнула дверцу и прошла внутрь по протоптанной дорожке. К ней уже бежала навстречу, кутаясь в платок, того же возраста женщина.
Тетя Глаша радостно помахала ей казённой бумажкой.
– Слава Богу, живой Сашенька! – обрадовалась женщина в платке.
– Не пишет только.. Одни переводы приходят..
– Может, наступают. Говорили, что так немца бьют, что почта за ними не поспевает! – попыталась успокоить её тетя Глаша.
Обе женщины вздохнули.
– Раз переводы шлёт, значит, живой! А это главное!
– Да, – согласилась с почтальоншей женщина в платке, – Если шлёт, значит, живой!
***
Всего за время Великой Отечественной войны было 65 штрафных батальонов и 1037 штрафных рот. За всё время существования через них прошло – 427.910 человек.
Поделитесь записью с друзьями
Посмотреть ещё 5 фотографий
Удиви кассира
Посмотреть ещё 8 фотографий
Мимика и эмоции - примеры позирования для портретной съёмки.
Посмотреть ещё 3 фотографии
Знакомства для интима Иванков без регистрации бесплатно
Сайт знакомств Иванков для серьезных отношений без регистрации бесплатно
Сайт знакомств Иванков с женщинами кому за 40
Сайт знакомств Иванков с девушками без регистрации бесплатно
Сайт знакомств Иванков с мужчинами с номерами телефонов
Сайт знакомств Иванков для взрослых без регистрации бесплатно
Сайт знакомств Иванков без регистрации
© 2008‒2025 Социально‐развлекательная сеть «Фотострана». Пользователей: 24 653 443 человека
ООО «Фотострана» ОГРН: 1157847426076 ИНН: 7813238556
197046, Санкт-Петербург, Певческий переулок, дом 12, лит. А
Следующая запись: ПРИКОСНОВЕНИЕ ДУШИ - 22 июня 2024 в 15:48
Лучшие публикации