Мы в социальных сетях:

О нас | Помощь | Реклама

© 2008-2025 Фотострана

Реклама
Получить
Поделитесь записью с друзьями
Всё будет хорошо!
Всё будет хорошо!
Наглые сестры мужа
Помню тот вечер, будто вчера было, хотя прошло уже много лет. Ноябрь уже до костей пробирал, сыпал мелкой, злой изморосью, а ветер выл в печной трубе, как брошенный щенок. Вечер уже плотно укутал село, и я было протянула руку к задвижке на ставнях, как дверь моя скрипнула тихонько, словно извиняясь.
На пороге стояла Ирина, жена Мишкина. Сама не своя, худющая, прозрачная, будто осенний лист на ветру. Пальто на ней нараспашку, платок съехал на плечи, а в глазах такая смертная тоска, что у меня у самой сердце в тугой узел сжалось. Ни слова не говоря, прошла к лавке, села и замерла, глядя в одну точку. Руки, синие от холода, безвольно лежат на коленях, и только плечи мелко-мелко дрожат.
Я молча подошла, накинула ей на плечи свою старую шаль, пахнущую сушеной мятой и немного корвалолом. Потом поставила на печку чайник, достала чашку с васильками. Сижу рядом, не спрашиваю ничего. Знаю я, когда человеку выговориться надо, он сам начнет. А когда слова, что острые стекляшки в горле, лучше и не торопить.
А у нее по щеке тихонько покатилась слеза. Одна, потом вторая. Не навзрыд, нет. Так плачут, когда все слезы уже выплаканы, когда внутри выжженная пустыня.
- Выгнали, Валентина Семёновна, - прошептала она одними губами, так тихо, что я едва расслышала. Сказали, не нужна я им в ихнем доме.
И все стало мне понятно. Им - это золовкам ее, сестрам Мишкиным, Агафье да Фёкле. Две скалы, а не женщины. Жили они в отцовском доме втроем, как три тополя на погосте. Мишка, младшенький, да они - две старшие сестры, старые девы, как в народе говорят, - колючие, как репейник. Всю жизнь хозяйство на себе тянули, брата растили, пылинки с него сдували. И когда он, тридцатилетний мужик, надумал жениться, да еще и на городской, на Ирине, они это как личное оскорбление приняли.
Ирина-то девушка хорошая была. Тихая, работящая, а во взгляде её, таком ясном и глубоком, было что-то от лесного зверька - и пугливость, и чистота первозданная. Приехала к нам в село бухгалтером в колхоз, тут с Мишкой и познакомились. Он в ней души не чаял, на руках носил. А сестры с первого дня ее невзлюбили. Не невестку они видели в ней, а захватчицу. Чужую кровь в их гнезде.
И началась у девки жизнь не позавидуешь. Они ее не ругали, Боже упаси. Они ее молчанием изводили. Ирина слово скажет они будто не слышат. Поставит на стол обед они к еде не притронутся, а потом достанут из печки свой чугунок со вчерашними щами. Повесит белье во дворе а они пройдут мимо и случайно грязной водой из ведра плеснут. И все с такими каменными лицами, будто так и надо.
Мишка метался меж трех огней. Любил жену, а сестер боялся обидеть, всю жизнь ведь они ему вместо матери были. Потерпи, Иришка, - говорил он ей вечерами, когда они в своей комнатке закрывались. - Они привыкнут. Они у меня добрые, просто старой закалки.
А Ирина терпела. Год терпела, второй. Уже и животик у нее округлился, первенца ждали. Думала, может, ребенок их сердца растопит. Куда там Они лишь кривили губы: Наследничек нашелся. На готовое-то всяк горазд.
Кульминация, как говорят ученые люди, случилась в тот самый ноябрьский вечер. В тот день председатель наш, Матвеич, за Гришкой машину прислал. У них на дальней ферме свет вырубило, а там вот-вот отел должен был начаться, без света и тепла никак. А Гришка у нас один на всю округу с электрикой на "ты" был, руки золотые. Его как специалиста и сорвали. Матвеич слово дал, что как только все наладит, его на той же машине домой и привезут. Да разве угадаешь, сколько времени на такую поломку уйдет? А у Ирины как назло прихватило спину. Она лежала, а сестры сидели в горнице, будто две горгульи, и вязали свои бесконечные носки.
- Агафья, - попросила Ирина тихо, - водички бы мне
Агафья, старшая, даже головы не повернула. Только спицы в ее руках застучали быстрее, злее.
- Фёкла, пожалуйста
Фёкла, что была помоложе, но не мягче, встала, подошла к ведру, зачерпнула ковш ледяной воды и поставила на пол, далеко от кровати.
- На, пей. Не барыня.
И вот тут, видать, лопнула у Ирины последняя струна. Она встала, шатаясь, дошла до ведра, а руки не держат. Выронила ковш. Вода расплескалась по свежевымытому полу.
И тут сестры будто с цепи сорвались. Впервые за два года они заговорили. Да лучше бы молчали. Что они кричали, я пересказывать не стану, не хочу душу вам травить, милые мои. Но суть одна: неряха, приживалка, городская фифа, захотела их дом отнять, их брата приворожила. И под конец Агафья, вся багровая от злости, схватила ее за руку, вытолкала за дверь и щелкнула засовом. На ночь глядя. Беременную.
Вот такая она и сидела передо мной, Ирина, моя птаха подбитая. Я ее чаем с малиной отпоила, ноги в таз с теплой водой опустила, укутала потеплее. Уложила спать на свою кушетку, за ширмой. А сама села у окна и до самого утра глаз не сомкнула. Все думала: Господи, откуда в людях столько жестокости? Ведь не звери же, а родную кровь, кровиночку родного брата, за порог выставили. Гордыня, она ведь как ржа, милые мои. Снаружи вроде и не видно, а изнутри всего человека съедает дотла.
Под утро вернулся Мишка. Смотрю в окошко - подъехал к своему дому. Вижу, как к двери метнулся... а она не поддается. Он раз дернул, другой - ручка даже не поворачивается, видать, на тяжелый засов изнутри закрылись, намертво.
Он в окна застучал, сначала тихо, потом уже кулаком: Агафья! Фёкла! Откройте! А в ответ - тишина, будто дом вымер, и окна темные, слепые, смотрят на него. Ни огонька, ни звука. Словно и нет там никого живого.
И тут он ко мне. Не пошел, а почти побежал. Влетел в медпункт, отдышаться не может, в глазах - не просто недоумение, а страх звериный. Семёновна, где Ирина?! Что случилось?! В доме никого, заперто всё!
Я ему все рассказала, как было. Он лицом почернел, кулаки сжал так, что костяшки побелели.
- Я им я им сейчас - прохрипел он.
- Стой, - остановила я его. - Злом на зло не ответишь. Только больше дров наломаешь. Иди к жене. Она тебя ждет.
Он вошел за ширму. Я слышала, как он опустился на колени перед кушеткой, как плакал, уткнувшись в ее ладонь, как просил прощения. А она гладила его по голове и шептала: Ничего, Миша, ничего Все хорошо.
В тот же день они переехали. На самый край села, в старую развалюху, что от бабки Марьи осталась. Мишка с мужиками за неделю ее подлатали. Печку переложили, окна вставили, крышу подлатали. Бедно жили, конечно, но Ирина в том домике расцвела. Сама себе хозяйка. Никто над душой не стоит, никто взглядом не сверлит. Через пару месяцев родила она сыночка, Лешеньку. Копия Мишки, только глазки мамины.
А сестры остались одни в своем большом, гулком доме. Заперлись, будто в крепости. С братом не разговаривали, при встрече отворачивались. Думали, приползет, прощения просить будет. А он не полз. Он семью свою строил. Счастье свое лепил из того, что было.
Так прошло года три. Деревня она ведь как один организм. Все про всех знают. Видели, как Мишка с Ириной живут. Не богато, но душа в душу. Лешенька подрос, бегал уже по двору, звонко смеялся. А в большом доме на центральной улице тишина и запустение. Окна немытые, забор покосился. Агафья с Фёклой совсем сгорбились, высохли от своей злобы.
Развязка пришла неожиданно, как это всегда и бывает в жизни. Зимой дело было, под Крещение. Морозы стояли лютые. И вот как-то ночью стук ко мне в окно. Громкий, отчаянный. Открываю Фёкла на пороге. Без платка, в одной кофте. Лицо белое, как полотно.
- Семёновна, - хрипит, - спаси! Агафье плохо! Лежит, не дышит почти
Я собрала свой чемоданчик, и мы побежали. В доме у них холод, будто в погребе, печка давно остыла. Агафья лежит на полу в сенях, скрючившись, и только стонет глухо, как раненый зверь. Лицо серое, испарина на лбу, а глаза от боли мутные.
- Что стряслось-то? - спрашиваю я Фёклу, а сама уже к Агафье наклоняюсь.
- По воду пошла... поскользнулась на крыльце, лед ведь... Охнула и села, а встать уж не может.
Я осторожно ногу ее осмотрела - батюшки мои! Сразу поняла, что дело плохо. Не ушиб это, нет. Тут косточка сломана, да в самом нехорошем месте - в бедре. Сама она и шагу не сделает, и трогать ее лишний раз нельзя, только хуже сделаешь.
- В больницу надо, Фёкла, - говорю твердо. - Срочно. Тут я бессильна, рентген нужен, операция, может.
- Да как же в больницу? - запричитала Фёкла. Дороги-то снегом завалило, наша буханка до весны теперь из гаража не выедет. Связи нет, телефонный провод на столбе оборвало ветром.
И тут я решилась.
- Беги к Мишке - говорю я, глядя Фёкле прямо в глаза. - Конь есть в селе. У деда Михея, на том конце. Старенький Буран его, он один сможет. Пройдет.
Фёкла было встрепенулась, в глазах надежда блеснула.
- Так я к Михею... я его...
- Не пойдет к тебе Михей, - отрезала я. - Он человек старый, обидчивый. Ты разве забыла, как вы с Агафьей его поносили, когда его коза к вам в огород забрела? Он с вами и разговаривать не станет. А вот Мишку он уважает. Мишка ему всё лето крышу на сарае помогал латать, без всякой платы, по-соседски. Его одного Михей послушает. Да и сани-то у него в сарае под замком, одному Мишке он ключ доверит. Так что беги, Фёкла. Беги к брату своему. Падай в ноги, проси, чтобы он к Михею пошел, чтобы слово замолвил. Другой дороги нет.
Лицо Фёклы окаменело. Она поняла всё. Поняла, что жизнь сестры теперь зависит не от нее, не от их гордыни, а от доброго имени и совести того, кого они так унижали. Что не они, а он, брат, живущий в старой развалюхе, имеет в селе уважение и вес. И эта правда была для нее горше полыни.
Но страх за сестру оказался сильнее. Не сказав ни слова, она накинула на плечи первый попавшийся тулуп и кинулась вон, в метель, в темень, на другой конец села, где в маленьком домике горел единственный для нее огонек надежды...
Прошел час, может, больше. Слышу скрип полозьев у ворот. Входят. Мишка, а за ним Ирина. В руках узелок держит. Мишка молча подошел к сестре, посмотрел на нее, потом на меня.
- Довезу, Семёновна.
А Ирина подошла к печке, быстро, по-хозяйски, растопила ее. Достала из своего узелка термос с горячим бульоном, фляжку с отваром липовым.
- Вот, - говорит Фёкле, - вы ее отпоите потихоньку, пока собираетесь.
Фёкла смотрит на нее, на невестку свою, которую из дома выгнала, и слова сказать не может. Только губы у нее трясутся.
Увезли мы Агафью. Выходили ее в районной больнице, слава Богу. А когда она вернулась, слабая еще, худая, их дом было не узнать. Печка натоплена, на столе щи горячие, в горнице чисто прибрано. И Ирина хлопочет. С Лешенькой на руках.
Оказалось, она каждый день к ним ходила. И печь топила, и еду готовила, и Фёкле помогала. Молча. Ни слова упрека, ни одного косого взгляда.
С того дня все и переменилось. Не сразу, конечно. Не было у них там слезных объятий и громких извинений. Все по-тихому, по-деревенски. Сначала Фёкла, встретив Ирину во дворе, буркнет: Щи вчера хорошие были, наваристые. Потом Агафья, сидя на завалинке, скажет Лешеньке: А ну-ка, иди к бабке, яблочком угощу.
И вот как-то раз, теплым августовским вечером, иду я мимо их дома. А там - смех заливистый. На крылечке, на старом тулупе, сидит вся семья и перебирает только что выкопанную картошку. Мишка с Лешенькой отбрасывают крупную - в погреб, Ирина складывает мелкую - скотине. А рядом, как две строгие судьи, сидят Агафья и Фёкла. И они не молчат. Они спорят, выхватывая друг у друга картофелины:
- Эту куда?! - строго спрашивает Агафья, показывая Ирине клубень с зеленым бочком. - Такую людям нельзя, только на корм!
- Да что ты придираешься! - машет рукой Фёкла. - Срезать зелень, и на семена пойдет самая лучшая! Нечего добром разбрасываться!
И в этом их простом, будничном споре о картошке, в запахе свежевскопанной земли было столько настоящей, крепкой жизни, столько заботы друг о друге, что я остановилась и долго смотрела на них, улыбаясь сквозь слезы.
Вот и думай потом, милые мои, что страшнее ломается - кость на морозе или душа от гордыни? А что лечит лучше всяких лекарств?
Автор: Валентина Семёновна, Записки сельского фельдшера
Наглые сестры мужа.Помню тот вечер, будто вчера было, хотя прошло уже много лет. Ноябрь уже до ...
Рейтинг записи:
5,5 - 4 отзыва
Нравится4
Поделитесь записью с друзьями
Никто еще не оставил комментариев – станьте первым!
Наверх