Мы в социальных сетях:

О нас | Помощь | Реклама

© 2008-2024 Фотострана

Реклама
Получить
Поделитесь записью с друзьями
Впечатления Питера
Блокадные дневники

Худрук театра «БУФФ» Иосиф Штокбант рассказывал, что когда его студенты ставили военный спектакль и не могли понять, о чем и как им говорить, он дал им почитать письма с фронта – студенты плакали навзрыд. Бумага, впитавшая в себя неподдельные чувства совсем молодых ребятишек, не может обманывать. Так же, как и страницы блокадных дневников.

На них – голод и смерть, слезы и боль, злость на сытых чиновников и беспрецедентная жертвенность, беспредельное одиночество и великая надежда, мужество и отвага. Все это запечатлено на грубой бумаге, на холсте, на трогательных тетрадных листочках. Все это – хроники блокады, пережившие испытанием времени, без прикрас, без утайки, без лицемерия.

1."Блокадный дневник» Андрея Барташевича"

Андрей Барташевич – ленинградский искусствовед. Во время блокады работал в исполкоме Ленсовета, в Управлении по делам искусств. Летом 1943 года был мобилизован в ряды Красной армии. Последние годы жизни руководил Театральным музеем. Ушел из жизни 10 января 1949 года.

«И дух героизма восторжествовал над культивировавшейся последнее время покорностью, пассивностью и шкурничеством». Эти слова принадлежат ленинградскому искусствоведу Андрею Барташевичу, взявшемуся за перо вопреки едва-едва побежденной глубокой дистрофии. Почти каждый день он записывал все, что видел: беспардонно врывающийся в уши вои сирен, свист снарядов, уродовавших одну за другой его любимые улочки, грохот канонады, то приближающийся к городу, то удаляющийся.

На страницах его дневника соседствуют жизнь и смерть, простые люди и творческая интеллигенция, обыденное и даже – удивительно! – праздничное. Блокадные записи ведутся аккуратно и почти регулярно. Перед нами – довольно трезвый и в чем-то даже прагматичный взгляд на происходящее вокруг, во всем мире, в профессиональной среде автора.

Его блокадные очерки неимоверно кратки. Тут он говорит о том, как мужчины и женщины ловили через лупу на кончик папиросы-самокрутки солнечный луч (спичек вот уже год не давали), а здесь – о том, как умирают люди.

Тон записей и лексика часто меняются. Вот автор пишет спокойно: «Открылся читальный зал Публичной библиотеки… начал работать Зоологический сад. В Малом концертном зале днем Liederabend, Вельтер. В филармонии был смешанный концерт с участием Нечаева, Студенцова, Железновой». А на соседней странице его слог пропитывается сарказмом, стиль грубеет, особенно в адрес тех, кто «ковал» политику: «...садизм, вредительство или просто глупость?».

Барташевич критикует порочность системы и бездарность некоторых военачальников и обычных людей, «беспринципных, ловких, цепких и аморальных»: «Естественный отбор в пользу прохвостов… уцелеют сумевшие окопаться и под благовидными предлогами держатся подальше от линии фронта»… «Мерзко! И страшно».

2. «Блок-ада» Риты Малковой

Двенадцатилетняя Маргарита Сергеевна Малкова после маминой болезни попала в детский дом, где начала записывать свою хронику блокады. На страницах ее дневника: записи о довоенной жизни, учебе, посильной детской помощи фронтовикам, голод, гибель близких людей.

Дневник Риты Малковой встречает читателей кратким рассказом о довоенной жизни и о том, как она и ее окружение встретили шокирующую новость – беда пришла на порог одного дома. Краткие фразы о мирно текущей жизни сменяют тревожные, но такие же краткие предложения о продолжении кошмара, именующегося «блокадным кольцом». Беспристрастность строк о тяжкой смерти близких людей, которые можно встретить в середине повествования, уже не поражает.

75 лет спустя записи Риты Малковой разворачивают перед тем, кто читает ее строки, чудом перекочевавшие во Всемирную паутину, подлинный образ войны, зафиксированный цепким, не ведающим лицемерия детским взором. Одичавшие, потерявшие последние капли страха перед человеком крысы. Простая мечта о горячем молоке и свежем хлебе. Бесстрашная прогулка по центру города под артобстрелом – «просвистела мимо, значит, не моя». Тяжелая болезнь каждого из близких, три месяца, проведенные в одной квартире с трупом, жизнь в детдоме, и голод, бесконечный, всеобъемлющий голод. «Из дома выносят синие голые трупы и забрасывают до верха. Одни машины уезжают, другие приезжают».

3. Блокадный дневник многодетной матери

Блокадный дневник Ангелины Ефремовой Крупновой-Шамовой, многодетной матери, пережившей фашистскую осаду Ленинграда, в 2010 году был найден в мусорном баке у дома 56 по улице Савушкина.

Ей было 30, когда началась война. Муж ушел на фронт, и на руках у женщины осталось трое детей: восьмилетняя Милетта, шестилетний Кронид и четырехлетний Константин. Готовился появиться на свет четвертый ребенок. Ее дневник – общая тетрадь, то ли нелинованная, то ли выцветшая за давностью лет, – вобрал в себя столько мучений, что кажется, никак не мог человек выстоять перед их натиском. Но она выдержала. Беременной ходила сдавать кровь, пока врачи не заметили ее положение и не перечеркнули карточку донора, тем самым лишив женщину спасительного пайка. Родила ребенка Ангелина без помощи врачей, у себя дома.

Без малого через три недели женщина потеряла дочь, а всего через пять часов после ее смерти по радио объявили о повышении нормы на хлеб для всего города. Ровно месяц спустя из жизни ушел новорожденный – у Ангелины просто не было молока, чтобы выкормить сына.

4. Иллюстрированные дневники блокады

Всем известны рукописные блокадные дневники, но блокадники описывали свою жизнь в западне не только словом. Блокадные картины: бытовые зарисовки, детские рисунки, быстрые наброски, – люди рисовали эту страшную летопись – кто на чем, кто чем мог. Взглянем же на блокадный город их глазами…

5.Валя Тонск: «Это дело моей жизни»

Первоклассница Валя Тонск изобразила кошмар, который пережил город-герой Ленинград, как настоящая художница.

Ощущение, что рисунки, сделанные с натуры, – черно-белые. Везде – голод и смерть. Но то там, то тут - яркие вкрапления. Это, очевидно, то, что больше всего поражало девчушку.

Вот – комната. На аккуратно заправленной кровати – девочка. У печурки – скорбный силуэт женщины. Все вокруг черно-белое. А окно, чайник, огонь в печи и льющийся из нее теплый свет – в цвете. На других рисунках много смерти – тела лежат в доме, на кровати, их везут на санках. Вокруг – крысы. И глаза. Глаза, полные надежд.

А вот – совсем не детская картинка. Стол в комнате. На нем - расчлененное тело. И снова в цвете - окно печи, свет за окном и яркие пятна крови. Кстати, цвет смерти присутствует во всей карандашной летописи внезапно повзрослевшей малышки, потерявшей в 1941 отца – от голода, и брата – военного летчика.

Зарисовок блокадной жизни, героями которых стали маленькая ленинградка, ее семья, соседи, – несколько десятков. Женщина хранила их 65 лет, чтобы проиллюстрировать свою книгу о страшной блокадной правде, о том, что помогало выжить, как Ленинград встретили великую Победу. Сохранить и донести правду людям – это она считала делом всей жизни. О последних днях жизни ее ничего неизвестно.

6. Дмитрий Бучкин: «Рисуй и ты, Димка. Кто, если не мы!»

Так сказал своему четырнадцатилетнему сыну известный живописец и педагог Петр Бучкин, который в блокадных реалиях начал вести альбом. Чего больше в рисованном блокадном дневнике Димы – страдания или надежды?

Дима документировал все, что видел на своем пути. Рисовал воду, еле капающую из трубы, смерть женщины, случившуюся на его глазах, свою блокадную квартиру и даже объявления, висевшие на домах.

«Осталось последнее полешко». На рисунке возле печурки – растерянно застывшая фигурка. Другие рисунки точно так пронзительно и беспощадно правдивы. На них то руины, бывшие когда-то квартирой, то падающие шкафы, то покосившиеся картины на стене, умершие люди.

Помимо зарисовок, мальчик делал краткие, но емкие по содержанию комментарии. «Папа лежит, не встаёт, мы ещё бродим». «Мы не пошли в бомбоубежище. А там все погибли!».

7 Юлия Луганская: «Война. 22 июня» – «Наш стол пустой».

Этими словами озаглавлен разворот толстой тетрадки, в которую за год до начала блокады шестилетняя Юлечка Луганская беззаботно начала зарисовывать все, что видела в своей мирной еще жизни. Альбом ей подарил папа, художник Петр Луганский.

Под каждым карандашным рисунком – короткая подпись: «мама», «домик в лесу», «дети на реке», «пионерский костер».

Потом – листок, заполненный черным и красным цветом. Надпись, жирно-жирно, – «война». И дата – 22 июня.

Комментарии малышки по-прежнему объективны, она словно бесстрастный хроникер блокадного быта: «папа ушел на войну», «наш стол пустой», «папа прислал письмо с фронта». «Красная армия победит, ура!».

На последней странице подпись хозяйки: «Конец альбома Юли Луганской. Мне уже 6 лет». В альбом вложена трогательная открытка для отца: нарядные люди с шариками в руках идут по Неве. «Дорогой папулька, мы с мамой очень за тебя переживаем. Береги себя. Юля. 1942 год», – сколько искренней дочерней любви и заботы сконцентрировано на этом небольшом кусочке бумаги…

Открытка так не попала к адресату. В тот голодный 1942 год Юля навсегда осталась шестилетней.

Петр Луганский вернулся с фронта. Убитый горем, он посвятил всю последующую жизнь работе. Так, его кисти принадлежат иллюстрации к детским изданиям Жюля Верна, Роберта Стивенсона, Майна Рида. Тетрадку с рисунками дочери он бережно хранил до самой смерти. Когда он ушел из жизни и его мастерская осталась без хозяина, все вещи – картины, фотографии, книги – были выброшены в мусорный бак. Среди вещей художника затесался и альбом Юли Луганской. Его нашел тот самый Дмитрий Бучкин, живший по соседству с Луганским. Он сделал все возможное, чтобы рисунки юной блокадницы стали достоянием Петербурга.
Рейтинг записи:
5,5 - 2 отзыва
Нравится2
Поделитесь записью с друзьями
Никто еще не оставил комментариев – станьте первым!
Наверх